Официальная версия событий сентября 1939 года в Западной Беларуси сегодня, как и в советское время, внушается детям со школьной скамьи и выглядит однозначно. Авторы учебных пособий и пропагандисты утверждают, что «подавляющее большинство населения встречало Красную армию с радостью, с хлебом-солью» и «с надеждой, оказывая посильную помощь». Но реальность была гораздо сложнее, и рассказы об этих событиях от очевидцев часто имеют совсем другую тональность. Кто-то может даже подумать, что его дед или прабабка были исключениями из правил, раз не разделяли бурного восторга остальных жителей Западной Беларуси от прихода советских войск. Убедиться в том, что это не так, позволяет книга «„За першымі саветамі“: польска-беларускае памежжа 1939−1941 гг. у вусных успамінах жыхароў Беларусі», составленная беларусскими историками Ольгой Ивановой и Александром Смоленчуком из воспоминаний более чем сотни очевидцев и опубликованная в 2019 году. Как жители Западной Беларуси на самом деле воспринимали события, к которым теперь приурочен новый государственный праздник — День народного единства? И что действительно принесла этим людям советская власть? Приводим выдержки из книги.
Советскую власть, которая вместе с Красной армией пришла в Западную Беларусь (а также в Белосток и Подляшье) в 1939 году, тамошние беларусы называли «першымі саветамі», ведь потом была немецкая оккупация, а после нее в 1944-м — возвращение коммунистов. Сборник «За першымі саветамі…» состоит из воспоминаний 107 жителей Беларуси 1920–1930-х годов рождения, часть жизни которых пришлась на этот период. В основном это крестьяне из беларусских деревень, представители сельской интеллигенции (учителя, медики), священники, руководители местных администраций и колхозов. Есть среди опрошенных и те, кто на момент прихода советской власти жил в городах — Гродно, Вильнюсе, Щучине, Новогрудке, Слониме, Скиделе, Дисне… Среди опрошенных 80 человек назвали себя беларусами и беларусками, 25 — поляками и польками, был также один русский и один еврей.
Мы выбрали отрывки воспоминаний и разделили их по четырем темам, чтобы показать, как жители Западной Беларуси оценивали принесенные советской властью изменения в плане благосостояния и экономики, в культуре и образовании, религиозной жизни, а также каким было их отношение к репрессиям, организованным новой властью.
Отрывки из воспоминаний приведены в соответствии с книгой — с сохранением грамматических и фонетических особенностей речи опрошенных людей.
Благосостояние и экономика
Антонина Филиповна Марцинкевич (Полдень), 1919 года рождения. Беларуска, православная, жила в Гродно:
В 1939-м мама умерла в мае, а 1 сентября началась война. И мы жили наверху с братом, занимали эту квартиру, где было две комнаты. Ну, а потом уже, когда пришли советы, так сразу национализировали дом и сказали, чтобы освободить им квартиру: «Вы, молодые, можете жить в одной комнате. А нам надо какому-то там начальнику квартиру». Мы, конечно, перешли в эту однокомнатную. А эту занимали военный с женой. Они там жили. А потом уже опять немцы пришли. Они уехали. Тогда мы опять туда перешли.
Валентин Михайлович Лебедев, 1929 года рождения. Беларус, православный, из крестьянской семьи, инженер. Родился в Гродно, в 1939 году жил в Слониме:
Наступил [день] 17-го сентября, и освободили нас. Входили войска со стороны Молчади через Деревную. <…> Радовались или не радовались? Один радовался, другой плакал. И наоборот, когда немцы пришли: одни радовались, другие плакали. Чем пахнет и чем закончится — это уже совершенно разные вещи. Дело в том, что вопрос, который вы задаете, он весьма, я бы сказал, некорректный. Во-первых, я там особенно не вникал в то время по возрасту. А во-вторых, по памяти уже будущее это самое я могу сравнить… Дело в том, что люди, те, которые работали и баклуши не били, те имели с чего жить. И землю [имели] те, которые обрабатывали…
Катерина Ивановна Мартинчик (Асташевич), 1919 года рождения. Беларуска, православная, медсестра, жила в Гродно:
Ну, а патом ужэ, як ужэ нас тут асвабадзілі, ужэ тыя… Беласточчыну і тут Гродна, і ўсё. Саветы асвабадзілі, і бацьку майго зараз кулаком зрабілі. Ён меў сем гектараў зямлі. А другі дзядзько меў 15. Але той, што меў 15, то гаспадарыў надто кепско. Усё только на гармошкі іграў. <…> А мой бацько знаў, гдзе што расце, і гдзе сажаць, і што будзе радзіць, які ўражай. На 7 гектарах ён быў здольны на ўсё тое хазяйства. І дом пастроілі такі дзерэвянны, ужэ в том Бельске. На пяць комнат у нас было! <…> Так гэта ўжо кулаком яго [зрабілі]. Паглядзелі, што шык-блеск, а тут і дом харошы, а там яшчэ і мёд есць. А ў тых нічога — пустата і бур’ян. То того прэдседацелем паставілі, а нашэго кулаком.
Георгий Саввич Сапун (1924−2015). Жил в Новогрудке. Беларус, православный священник:
Есть же ж такой порядок военный, что кормить армию надо за счет кого? <…> За счет врага. <…> За счет тех людей, которые получили освобождение от «польского гнета». За счет людей… Считалось, что это «подарки» для Красной Армии за освобождение. И вот кулацкие хозяйства, помещичье хозяйства, крестьянские крепкие хозяйства должны были делать подарки для Красной Армии! Скот убивали, свиней, коров. Уже был сентябрь, уже картошку начали [копать]… Целые обозы картошки. И вот под этим храмом были погреба. И в эти погреба ссыпали, привозили целые обозы картофеля для освободителей, для армии. <…> Брали с имений, людей раскулачивали. И многое брали <…> Там был сарай такой складской, и в этот сарай тоже приводили свиней, скот. Резали их, и армию [кормили]. Кухню сделали, во дворе церковном была…
Клавдия Михайловна Нестеренко (Давидович), 1926 года рождения. Беларуска, протестантка, жила в Гродно:
Люди по-разному отнеслись к приходу советов. Поляки очень враждебно были настроены. Они все были против. Ну, а беларусам не очень хорошо жилось при поляках. Ну, не было работы… Не зная, что будет потом, встречали более-менее хорошо. Мой дед говорил: «Кто их знает? Надо еще посмотреть». Но предсказывал, что мы все пойдем в колхоз, что заберут землю, и станем, как в России, колхозниками. А мама говорила: «Ты сильно не волнуйся. Там посмотрим». В 39-м году еще не гнали в колхозы, а потoм война 41-го года помешала.
Были закрытые все частные магазины и открылись государственные. А при поляках не было ничего государственного. Все было частным. И большие магазины, и малые. Был создан «Горпищеторг», но начались проблемы с продуктами. Повсюду стояли очереди… Люди возмущались, особенно поляки. Ведь раньше таких проблем не было. Было много магазинов, много продуктов и товаров, и вдруг ничего не стало. <…> Мы тоже раньше имели небольшой магазин, а когда его закрыли, отец пошел работать на табачную фабрику… Но особенно хуже нам не стало, потому что наша лавка была очень маленькая. Ну, мы и раньше кроме магазина работали и на участке земли, который имели в Обухово. <…>
Одни проклинали [советы], другие присматривались и ничего не говорили. Было так: поляки все были против, а беларусы еще не знали, что будет. Приезжие обещали «золотые горы». Особенно на первых выборах говорили, что все будет наше, что заводы перейдут рабочим, не будет этих капиталистов.
В 39-м году многие еще не поняли, что это за власть. Люди не верили, что это надолго. Тем более, что были подпольные польские организации, которые писали в листовках, что эта власть временная, что Польша была и будет… Но это страшно было делать, потому что везде были военные…
Болеслава Чеславовна Куцевич, 1924 года рождения. Полька, католичка из крестьянской семьи. Жила в деревне Каменная Русота (сейчас в Гродненском районе):
Памятаю, што [саветы] прыехалі на конях і мелі дзіўныя астраверхія шапкі. А ў астатнім былі салдацікі як салдацікі. Мы іх здзіўлялі, а яны нас. Апранутыя былі вельмі бедна. Польскае войска было больш падцягнутым. Па вёсках хадзілі чуткі, што недзе Чырвоную армію сустракалі вельмі ўрачыста. Але ў нас нічога падобнага не было. Страха таксама не было. Каменная Русота — гэта была польская, каталіцкая вёска. Заехалі салдаты на наш хутар. Мы іх пачаставалі малаком, і яны паехалі далей. <…> Але цяпер прыйшлося шмат падаткаў плаціць, здаваць мяса, зерне. Пры польскіх уладах толькі плацілі дзяржаве грошы, і нешмат.
Анатолий Михайлович Песняк, 1926 года рождения. Русский, православный, из семьи рабочих, жил в Гродно:
Жили мы на Виленской улице в своем собственном доме. Хозяйство держали, свинью держали. Шестеро человек нас было. Мама не работала нигде, только папа работал сапожником у еврея. Хватало денег и на образование, и на одежду… Мы все как куколки были одетые. <…>
На улице мы, дети, дружили только с евреями. У нас никого больше на Виленской улице не было, потому что поляки жили в лучших домах. <…> На Виленской не было такого дома, чтобы не было магазина. Все было у нас, на нашей улице… А учились в школе имени Пилсудского на улице Лермонтова. Директор был Вевюрский. <…> Хорошая была жизнь. Уважение было друг к другу. Все жили как будто родственники.
Как советы пришли, то торговали еще месяцев шесть. Все магазины были открыты. К отцу моему приходили эти офицеры по 12 пар обуви на одну колодку делать! Разные — стальные, алюминиевые, бежевые, черные… Какая шкура есть, с той и делайте! 12 пар! <…> У нас культура была совсем другая. А то идет офицер, несет маленького ребёнка в одной руке, а в другой — авоська. Там яйца, морковка, картошка, всё. Смешно было сначала.
Наша семья обыкновенно отнеслась к советам. Мы не радовались и не плакали, ничего… Потом только нам стала хуже. Карточки появились. Водка уже на карточки, сахар — на карточки! Заметно было, как [«хорошо»] живем при советской власти! <…>
Мамин брат из Гомеля отправил свою девочку к нам. Восемь или девять лет ей было. Они школьницу выслали из Гомеля, и она приехала в Гродно! <…> Мама с теткой поехали на вокзал ее искать… А как найти? Ходят, смотрят и видят, что девочка в охломонах кого-то ищет. Потом она подходит: «Скажите, может, вы ищете девочку Свету из Гомеля?» Побыла она у нас. Стала ходить вместе с мамой в магазин закупать продукты — муку, сахар… И все удивлялась, спрашивала: «И это все у вас продается? А у нас нету такого магазина!» А мы ее одели, обули и отправили в Гомель.
Лидия Кирилловна Иващенко, 1931 года рождения. Беларуска, православная, из Гродно:
Никто Красную армию у нас не встречал… Тут было безвластие. Эти студенты тут немного бушевали… Власти никакой не было. <…> Знаете, иногда возмущает то, что в «Советской Беларуси» или в гродненской газете пишут о партизанах, о войне. Такая уже неправда, что смех берет.
Отец действительно ждал русских… Почему? А знаете, какая была агитация в России? Отец думал, что там рай, что придут русские, и рай будзе. Мама потом всегда его упрекала: «Вот что они наделали! Он такой был расстроенный, вам не сказать. Действительно, он ждал… <…>
Вот вы всё напишите, и мне будзе… Как у нас казали: паеду на «белые медведи».
Ирина Константиновна Шейбак (Волкова), 1926 года рождения. Беларуска, православная, жила в деревне Козлы современного Вилейского района:
Людзі чакалі вызвалення ад палякаў. У яком смысле? У тым, каб зямлі далі больш. Разбагацець кажды хацеў. Трэба зямля, хлеб трэба. І калі ў 1939 годзе прышлі вызваленцы, то вёска ўся ўзбударажаная была. Усе прыгожа адзеліся. Жанчыны павязалі прыгожыя фартухі. Наклалі масла, сала, што ў хаце было, і ўсе папёрліся на гасцінец <…>. Там ішла Красная армія.
А да іх (женщин. — Прим. ред.) аднясліся насцярожана, нічога ад іх не бралі, баяліся — можа, атручанае. <…> І гэта армія была настолька бедная, што мужчыны за голавы браліся: «Матушка Расія гэткая багатая, а што ж гэта за асвабадзіцелі?» Вопратка, гэтыя будзёнаўкі, доўгія шынэлі, абмоткі на нагах, насцярожанасць некая… Коні, упражка без лейцаў, на некіх вяровачках. На гаспадароў зрабіла эта жах. Усім заняло глотку. І бабы гэтыя суюць-суюць эту яду, а яны нешта бяруць і баяцца. Ну, пэўна ім сказалі, што патравяць.
А пазней, ужэ калі ўлада прышла, правілі ў вёсцы самыя бедныя. Яны крычалі, што памешчыкі іх прыгняталі, мучылі, што яны галодныя былі… Ну, яны былі кіраўнікамі, яны былі ў дзепутатах, яны да рэпрэсіяў прыкладаліся. Смутны час быў такі. Калі ты меў дзве каровы, то эта ж ужо бяда была. А веласыпед?! Эта таксама страшна.
Елена Павловна Новик (Грицкевич), 1927 года рождения. Беларуска, православная, из крестьянской семьи. Жила в Любче Новогрудского района:
У 39-м такі анекдот [быў]. Пытаюцца ў дзеда старога: «Дзед, сколько табе год?» [Адказвае:] «Браточкі, я няграматны, сколько ад адной паншчыны да другой, столькі і мне год». <…> Яму недзе за 80 год было. (От отмены крепостного права в Российской империи в 1861 году до включения Западной Беларуси в состав СССР в 1939 году прошло чуть меньше 80 лет. — Прим. ред.).
У 39-м прыйшлі да нас байцы, селі за стол. Адсталі [ад сваіх]. [Просяць:] «Хазяйка, можна паесці? Нам бы малака…» Пажалуйста. Сядзіць адзін: «Наша арлоўская карова гэты збанок трохлітровы за дзень не дасць. А ваша?» Мама кажа: «За раз болей дасць». Усё не панімалі…
У нас было радзіо. Гэта, відаць, КПЗБ [дала] (Коммунистическая партия Западной Беларуси. — Прим. ред.), бо яно было ва ўпалнамочанага, што радам [жыў і быў] саседам. [Радзіо] з наушнікамі. Мне давалі [паслухаць]. Як начнуць «спяваць», [што] «у деревне 8 часоў адрабіў і гуляй». А мы ж як лошадзі [працавалі]. Бацька мой даказваў: «Чалавеку двіжэніе трэба, іначэ прападзеш». З бацькам яны як сыдуцца — спораць. Мацеюк яго фамілія, Язэп Мацеюк. Прыйшлі саветы. […] У 39-м ён не пайшоў на сабраніе. Паглядзеў, што не гэтак робіцца, як гаварылася. А ўжо ў 48-м, 47-м, 46-м — саўсем [разчараваўся]. На жонку [казаў]: «Ідзі ты на сабраніе». Сын [яго] кончыў фінансавы [тэхнікум] у Наваградку і паступіў у Ленінград. І Язэп насіў пасылку. Ішоў назад і зашоў да нас. Мама сядзіць, ён кажа: «Ольга, как жівёш?» А мама кажа: «Вельмі добра! Восем часоў адрабіў — і гуляй» [cмяецца]. Ён тады кажа: «Евреі обманулі» (в советское время был распространен антисемитизм, в том числе с негласной подачи властей, но не меньше его было и в Польше. — Прим. ред.).
Олимпий Николаевич Сечка, 1924 года рождения. Беларус, православный, жил в деревне Черешля Новогрудского района:
Мы ўстрэчалі [саветы]. [Салдаты] у нас тут стаялі, у дзерэўні. Як прышлі, то бабы малако і сало неслі, усё [неслі]. Я, помню, кажу: «Мама, я пайду з табою». І як пайдзеш, яны, салдаты благадараць. Яны астанавіліся, распалажыліся ўжо ў нас у дзерэўні і ў лесе. <…> Такіе хлопцы харошые, ласковые. прыятные. <…> Чакалі іх і прывествовалі очэнь. Яны не зналі, як благадарыць. «Во, — гавораць, — какіе беларусы!»
[Як прышлі саветы], сразу раздалі землю Брахоцкого (местного землевладельца — Прим. ред.). Бяры! <…> У нас жэ тут, во, наша, а там ужэ далей уся панска была. <…> А тады ўсё раздалі нашым людзям. Бралі некаторые па два гектары, колькі хто хацеў. <…> А маёнтак, ён жэ двухэтажны. Дзе што не ўспеў пан схваціць, то ўсё паперлі мясцовыя людзі. <…>
Сразу як токо зашлі, каміцет саздалі. <…> Рабочы каміцет: ты — прэдседацель, ты — замесціцель…
Спіртзавод [у пана] быў. Гэта ж астаўся шчэ. <…> Сразу гасударство ўзяло, а тады перадалі калхозу. Наш калхоз пачці ўсю зарплату людзям плаціў з этого завода. […] Брахоцкі ўцёк, а там цэлы чан [спірта застаўся]. Там, можэ, сто тон, бальшушчы-бальшушчы, а ўнізу — кран. […] Кран адкрылі і бралі, усе бралі. <…> Харошы спірт. Я й сам пашоў. Хоць я і не далез, і не дашоў, але папрасіў. <…> Дык два ведрэ прынес дадаму. <…> Піць яго баяліся, што крэпкі.
Разграбілі ўсё яго [Брахоцкага] тады. І каровы дзелілі. У каго нема — карову. У нас вот не было ў аднаго, дык усё далі. А каровы ў яго ж былі! Ой, тут у нашых калгасах ні аднае каровы нема такое. <…> Бальшые такіе, длінюшчые. Выме во! [паказвае] Што разабралі, а астальное спалілі. Запалілі ды згарэло. <…> І пілі… Няўжо ж! Разводзілі [спірт] і пілі. <…> Ой, брат ты мой, царствовалі тады!
Федор Якубович Нюнька (1928–2018). В 1939 году жил в Щучине. Беларус, православный. Руководитель «Таварыства беларускай мовы ў Літве» в 1989–2014 годах:
У 39-м годзе, у верасні месяцы савецкія войскі перайшлі мяжу. [Адбылося], як тады называлі, «вызваленне» ці «аб'яднанне» Заходняй і Усходняй Беларусі. Мая сям’я ўспрымала гэта вельмі пазітыўна. <…> Трэба прызнаць, што ў Польшчы былі абмежаваныя магчымасці для беларусаў. Адказную пасаду ты не мог заняць. Ішла асіміляцыя, можна сказаць, насільная асіміліцыя, каб перахадзілі ў каталічэства, каб пісаліся палякамі. Таму [чакалі] прыходу [саветаў], па радыё слухалі, што вот там ужо перайшлі мяжу і «ідуць нашы». Так іх называлі. Не было мяжы паміж беларусамі і праваслаўнымі рускімі. [Зразумець, што адбывалася] мог адукаваны чалавек, які ведае гісторыю, які цікавіцца гэтым. А адкуль гэта можа ведаць сельскі жыхар? Таму для яго былі «нашы». <…>
Бацька адзін застаўся, і мы сустрэлі [савецкія войскі]. І вот, калі ён сустрэў, то потым падыйшоў да яго камісар, які там быў, і сказаў, што ён прызначаецца старшынёй у горадзе. Ён будзе складаць новую ўладу <…> у горадзе Шчучыне. Палякі там не ўдзельнічалі, яны былі супраць. Бацька кажа: «У мяне крама ёсць. Што будзе з ёю?» [І пачуў адказ:] «А вы як прадавалі, так і будзеце прадаваць, і будзеце вясці гэту краму». Хаця камісар, канешне, ведаў, што іх чакае. <…>
А памаленьку-памаленьку сталі ўжо чапляцца, што ты ўсё-такі гандляр, капіталіст. І, канешне, каб не вайна, то нас бы вывезлі. А так атрымалася, што толькі нас выкінулі з трохпакаёвай кватэры. <…> І мы пераехалі ў аднапакаёвую кватэру ўжо каля Шчучына, дзе толькі было зроблена штукатурка, бо там нежылое было.
Маці мая прайшла нейкія курсы і працавала як аператар на тэлефоннай станцыі. <…> Яна працавала доўгі час, але потым ёй таксама закіды зрабілі, што яна «жонка капіталіста». Таму абмежавана было. А бацька спачатку неяк працаваў у такой патрэбкааперацыі. А потым, здаецца, яго адтуль звольнілі. І ён уладкаваўся на чыгунцы. <…> Вялікага расчаравання [ў савецкай уладзе], я б сказаў, што не было. Тады ўжо стараліся неяк, як звычайна ў нас, прыладзіцца, прыстасавацца.
Культура, образование, язык
Ядвига Владимировна Календа (1928−2008). Полька, католичка. Жила в деревне Рубежевичи нынешнего Столбцовского района:
А людзі ваабшчэ баялісь выхадзіць. Яшчэ як сказалі, што будуць калхозы і будуць землю адбіраць… Дзядзька-сасед кажа: «Я лажуся кажды дзень і хрышчу окна. Кажу: «Уйдзі, антыхрыст».
Школа працавала, але сразу польскага [языка] нікакова, ні аднаго ўрока. Школа толькі на беларускай мове. <…> Настаўніца Сцебешова <…> вучылася яшчэ пры царэ. Яна рускі вела, а яе муж — мацемаціку. <…> Дзіректар школы і все ўчыцеля збежалі. Как оні збежалі, я не знаю. <…> Я савсем не знала беларускай мовы і рускай. Толькі польскую. [Настаўніца] снісхадзіцельна была ка мне. І дажа разрешала пісаць беларускія слава польскімі літарамі.
<…> Кончыла я чацвёрты клас. Мне ўчыцельніца па беларускаму і рускаму чацвёркі паставіла. Мацемаціку я всегда неплоха знала. <…>
Я не панімаю, калі тут была Беларусь. Я знаю, што тут было Вялікае княжэства Літоўскае. Як гэта можна сказаць, што «асвабадзілі Беларусь», калі яе не было? Проста назвалі так. [В школе] нам сказалі, што [саветы] прыйшлі асвабаждаць, патаму што немцы бы захвацілі Западную Беларусь.
Клавдия Михайловна Нестеренко (Давидович), 1926 года рождения. Беларуска, протестантка, жила в Гродно:
При поляках школа номер восемь, «усэмка» называлась. Мы там учились. Я была уже в шестом классе.
Школа была польская, и все занятия были по-польски. И обычно было так: перед занятиями все классы выходили в коридор и становились перед своими комнатами. В конце коридора висел крест. Возле него становилась девочка и читала молитву. Потом вся школа пела песню. И только потом дети заходили в класс. Но перед уроком они должны были еще проговорить клятву польскому флагу. И так было каждый день. <…>
Однажды в школу еще до уроков пришли военные. Былого построения с молитвой уже не было. Военные ходили по классам и раздавали «Пионерскую правду». Сняли крест и сказали, что мы больше не будем ни молиться, ни петь. Сняли флаг, а потом на школу повесили красный флаг. Новым директором назначили какого-то военного. Это уже была школа № 4.
Учителя были в трауре. Ходили подавленные и грустные. Но мне кажется, что еще до октября учились по-польски. А в октябре сообщили, что польской школы уже не будет. Зато открывается русская школа, и кто желает, может переходить туда. <…> А наша школа становится беларусской. Правда, всех нас, беларусов, перевели в русскую школу. Она была на улице Академической напротив кирхи.
Я была в шестом классе, то меня перевели в пятый. По-русски мы не умели говорить, говорили по-польски. <…>
Все учителя остались без работы. Вообще все польское запрещалось, уничтожалось. Зато открылся русский театр, и кино было русское. Улицы назвали по-новому: улица Доминиканская стала Советской, улица 11 Ноября (в этот день в Польше отмечается Национальный праздник независимости — Прим. ред.) стала 17 Сентября.
Григорий Несифович Хасид, 1924 года рождения. Еврей, учитель. Жил в Гродно:
Очень быстро немцы захватили всю Западную Польшу, половину Польши. И мы спрятались, были слышны уже оружейные залпы. Мы были уверены, что это немцы приближаются к нам, и прятались в подвалах. Ну, вы знаете, когда бомбы сыплются или обстреливают. И вдруг оказалось, что это пришли не немцы сюда, а Красная Армия. И появились русские солдаты, советские солдаты, красноармейцы, как их тогда называли. Евреи все обрадовались. Они обрадовались не потому, что Польша потерпела поражение, не потому, что победили немцы в этой войне, нападая на Польшу, а потому, что пришли не немцы, а русские. Для нас было куда лучше, чтобы пришли красноармейцы.
Почему я говорю, что мы обрадовались? Это потом сказалось на нашей судьбе в какой-то мере. Ну, обратите внимание: поляки живут здесь, мы жили рядом с ними, вместе с ними. Были друзья самые хорошие. Веками, поколениями вместе жили. Но пришли красноармейцы, а мы не скрывали радости от того, что они пришли. Я уже объяснил почему. Понимаете? Ну, а поляки? Для них оккупантами были как немцы, которые захватили Западную Польшу, так и красноармейцы <…> которые захватили Восточную Польшу. А евреи радуются! Мы так выглядели, как будто мы радовались. Мы действительно были рады тому, что пришли красноармейцы, а не немцы. Я уже объяснил почему. Это прибавило ненависти к нам, евреям, понимаете?
Дальше с приходом советской власти сюда жизнь стала другая. Не хочу сказать, лучше-хуже. С точки зрения еврейской, нашей, во многом лучше, во многом хуже. Лучше в смысле, что тогда открытого антисемитизма не стало. Обзывать нас жидами потому, что мы евреи, уже тогда [такого] не было. К тому же евреев принимали в любое место на работу, чего раньше не было в Польше. Так, что еще? С приходом советской власти появился шанс евреям получить образование наравне со всеми. Поступить в университет еврею тогда в Польше было очень трудно, стоило очень дорого. А при советской власти в школах оплата была очень низкая, а потом ее отменили. В университетах — не знаю, сейчас не помню, стипендию давали или потом стали. То есть в этом плане стало лучше.
А что хуже стало? Запретили иврит. Религию вроде не запретили, но ограничения большие. Так, еврейские организации были запрещены. Школы наши, в которых преподавание было на иврите, сделали еврейскими на идиш, а через короткое время превратили в русские. В то время как мы еще русского языка не знали, нашу еврейскую школу сделали русской. Так в этом отношении стало хуже.
Лидия Кирилловна Иващенко, 1931 года рождения. Беларуска, православная, из Гродно:
В 39-м году мы пошли в школу не с 1 сентября, а с октября, пока эта вся катавасия [была]. У меня был друг, звали его Кшиштоф, Кшись… И такой хороший мальчик! Мы с ним так дружили, вам не рассказать… А перед этим еще расскажу. У меня была пани, первая моя учительница — пани Качаровска, а ее муж был директор школы. И их вывезли в Сибирь! За что?! Эта пани мне столько всего передала, и не только мне, а всему классу: как вести себя, как встречать людей, как здороваться, даже как платочек правильно сложить.
И вот этот мальчик, друг мой, один день не пришел в школу, второй день не пришел в школу, третий день не пришел. А они жили на [улице] Свердлова. Я говорю: «Папа, давай сходим к ним. Почему-то его нету». Мы позвонили в двери, открывает дверь военный. Папа говорит: «Ой, извините, мы наверное не сюда попали». А он говорит: «Сюда-сюда, заходите». Мы зашли. И он говорит… Какой-то, наверное, порядочный. Даже чаем угостил, стали разговаривать. И он сказал, что эту квартиру ему выделили, потому что хозяев… ну, в общем…
Я училась в школе, перешла в третий класс, а советы пришли, и нас опять посадили во второй класс. Говорили, что польская учеба никуда не годная… Вывезли моего Кшися с родителями (видимо, в Сибирь, тогда депортировали много тысяч поляков. — Прим. ред.). <…> Людей вывозили, потому что («за то, что». — Прим. ред.) люди жили хорошо.
Людмила Феофановна Лопух, 1925 года рождения. Беларуска, православная, из деревни Синявская Слобода в нынешнем Кореличском районе:
У першы клас пайшла, здаецца, у 32-м годзе. Школа была польская, [вучылі] на польскай мове, але настаўнік з намі, дзецьмі, праводзіў усякія мерапрыемствы і розныя гульні. І таксама ставіў пастаноўкі. У клубе мы выступалі гэтак, як і дарослыя. <…> Пасля чатырох класаў я пайшла ў пяты клас у Ярэмічы. У Ярэмічах была семігодка пры Польшчы. Мала дзяцей хадзілі ў семігодку, бо гэта ўжо вучоба была платная. Дарагавата [было]. У той год, як я пайшла ў пяты клас, то з усёй вёскі я была адна дзяўчынка і чатыры хлопцы [былі]. <…>
[Апасля прыходу саветаў] адкрыліся школы ўжо на беларускай мове. Мы, дзеці, вельмі рады былі, што будзем вучыцца на сваёй мове. <…> Усіх пасадзілі ў пяты клас. І ў нас у Ярэмічах арганізавалася чатыры групы пятых класаў. Пайшлі ўсе [ў школу] і з вялікай ахвотай вучыліся. Беларускую мову вёў у нас Бразоўскі Зіновій Майсеевіч. Ён быў псаломшчыкам, семінарыю Нясвіжскую скончыў. Толькі не ведаю ці духоўную, ці беларускую? Але беларускую мову ён вёў гэтак, што мы вельмі любілі [яго заняткі]. <…> Но кніг было мала. Папрыходзілі працаваць настаўнікі. Прыслалі нават чатырох яўрэяў. Рускую мову выкладаў яўрэй, і фізіку, і нямецкую мову, а гісторыю — яўрэйка з Турца прыходзіла.
Религия
Отметим, что из 107 людей, чьи воспоминания приведены в сборнике, 75 были православными, 29 — католиками, двое — протестантами и один — последователем иудаизма.
Георгий Саввич Сапун (1924−2015). Жил в Новогрудке. Беларус, православный священник:
В 39-м году все изменилось. Духовенство не имело права голоса. Готовили нас всех в Сибирь. <…> Война помешала делать большевистские порядки. А также ссылали священников. Убивали батюшек. <…> [Отца] не успели. <…>
Как [советы пришли], мы радоваться не радовались, но нам было интересно. <…> Встречали. Все жители с окружающих деревень собрались. Большая толпа, и все с букетами, цветами… <…> С Корелич, из-под Столбцов шли танки советские. <…> Мы, компания подлетков, побежали на замчище Новогрудское. <…> Там была видна дорога, по которой двигались войска советские. Мы караулили. Идет танк, поднялся и остановился. Нихто не показывается. Через некоторое время открывается люк и показывается танкист. Осторожно так посматривает. А его все здесь цветами забросали. Потом танк за танком пошли гудеть, трещать. <…>
В 40-м году отца переместили (имеется в виду депортация, скорее всего, в Сибирь. — Прим. ред.). Духовенство все разогнали. В Новогрудке я лично знал батюшку. Пришли советы и его забили. В лес завели и забили колами. <…> Это был отец Николай Медвецкий. <…> Он служил в Волковичах, в деревне. Моя сестра там была у них. Потом батюшки попрятались. Бросили деревни и попрятались. <…> Во время войны отпустили, уже не было так. А потом опять…
Ядвига Владимировна Календа (1928−2008). Полька, католичка. Жила в деревне Рубежевичи нынешнего Столбцовского района:
Патом <…> началісь маразы. Не сталі дзеці хадзіць в школу. Сказалі в касцёл не хадзіць. Ніхто ж гэтага не слухаў. Нейкага прыслалі там дзірэктара. Нейкая настаўніца жыдоўка была. Тожа ўзялась нешта весці. <…> Прыйшло Божа Нараджэнне. Прыказалі строга не [хадзіць] в касцёл. Все штоб былі в школе. […] Прыходзім в школу, а в школе рэзінай ваняе. Хто-та прыйшоў і набрасаў рэзіны. Невазможна зайці. Нас адпусцілі.
Станислава Владиславовна Рой, 1922 года рождения. Полька, католичка, жила в Гродно.
Калі людзі ўбачылі, хто прыйшоў нас абараняць ад немцаў, то так напалохаліся, што наш сусед прыйшоў і стаў казаць, каб знялі абразы і недзе закапалі, каб ніхто не знайшоў. А мама яму: «Што? Абразы закопваць? Не, такога глупства я рабіць не буду!»
Политика и репрессии
Мария Григорьевна Урбанович, 1929 года рождения. Беларуска, православная, из деревни Ольховка в нынешнем Новогрудском районе:
Папку вывезлі [плача]. А ў нас была сям’я велька — сямёра дзяцей. З мамаю жылі… Яго вывезлі ў 40-м гаду і нас хацелі вывезці (речь опять о депортации в Сибирь. — Прим. ред.). Тады паглядзелі, што сям’я бальшая і не забралі. А тады ж раскулачвалі. У нас трошку было болей зямлі, як у саседзей. Ну вот, леснікоў раскулачвалі. І вычыслілі, і папку вывезлі. Ну, і гэтого… Паглядзелі, што ў нас бальшая сям’я, дзеці малыя. Куды яны павязуць нас усіх? Мне было 14 гадоў. А там усяго два старшыя прад мною і я, а ўсе такія [малыя] былі. Паглядзелі ды не забралі. Вот… А потым ужо прыходзілі, ізвіняліся, што праз ашыбку забралі. А што ж? Пабыў ён [бацька] там і памёр. Мы і не знаем дзе.
Анна Антоновна Кене (Антонович), 1934 года рождения. Жила в Вильнюсе. Беларуска, православная, филолог:
В 39-м году мне было пять лет, и я хорошо помню события того года. Вообще это странно, что эти события запомнились. Хотя причину перемены власти в Вильнюсе я поняла только недавно, когда прочитала исторические документы, которые давали представление о том, какие события в мире происходили. Я родилась в Польше и, живя на той же улице Савич, № 2, я была сначала польской гражданкой, потом гражданкой буржуазного Литовского государства с 39-го до 40-го года. Потом я была в оккупационной зоне. Когда началась война, то при немцах жила. <…>
Моего дядю <…> Александра арестовали сразу в 40-м году, как только Литва стала [частью СССР]. Его арестовали за то, что он был скаутом в польское время, когда ему было 10 лет. У бабушки было представление, что мальчик должен получить образование, поэтому она все силы прилагала к тому, чтобы он гимназию закончил и в университет поступил. И до войны он, Бенецкий Александр Евгеньевич, кажется, доучился до 3-го курса университета. И вот его [забрали] сразу, когда всех арестовывали, и <…> на 8 лет. Он в Норильске полиметаллы добывал (руды, в которых несколько металлов. — Прим. ред.). Выжил, вернулся. <…> Он вообще не изменился. Он был очень красивый мужчина. Он просто состарился.
Клавдия Михайловна Нестеренко (Давидович), 1926 года рождения. Беларуска, протестантка, жила в Гродно:
Репрессии начались не сразу. В 40-м году начали вывозить людей. Однажды ночью пропали наши соседи Шабельники. Муж работал машинистом. Зачем их было вывозить?! Ну, ночью пригнали «чорного ворона» и всех забрали. Мы даже видели, как стояла эта машина, как плакали дети, а военные их загоняли в «ворона». Утром вышли, а Шабельников уже нет. Никто так и не узнал, за что их забрали. Вывезли и других соседей — Гульбежей. Хозяин работал на почте. Но я сама этого не видела… Так говорили. Многих из интеллигенции вывозили. А у кого был двухэтажный дом, то вывозили сразу. <…>
Сначала все должности заняли военные. Ну, они были везде. Они организовали первые выборы, когда выбирали Совет депутатов. Но местных людей там не было. Ну, может один или два… Не больше. А потoм уже к нам поехали и поехали… Приезжали семьи военных.
Георгий Саввич Сапун (1924−2015). Жил в Новогрудке. Беларус, православный священник:
Были такие люди, заслуженные перед государством военные, легионеры, которые защищали независимость Польши… Они получали наделы земли. Польское государство было слабое, как они могли людей поддержать? Пенсии давали, наделяли их земельными участками. Давали им… По-польски это называлось осада — это как бы посадить человека для хозяйственного дела. И у нас были осадники… Полно было осадников в Почапове. Помню, по дороге, как едем на Городище, были эти осадники. Поразоряли их хозяйства, поссылали. В Сибирь сослали. И возле Новогрудка много было осадников. Были такие грамотные люди. <…>
[Первый вывоз] я видел своими глазами в Новогрудке. Мороз был 40-градусный! Градусников у нас не было. В аптеке был градусник на крыльце, у двери — такой большой. Кто жил в городе, знал это и ходил [смотреть] на градусник. И вот я тоже пошел узнавать мороз. Слышу <…> рыпит снег. Оглянулся, смотрю — подвода едет, одна, вторая, третья и целый обоз лошадей с улицы Базыльянской, где старая церковь. <…> На санях этих мужички лошадок погоняют. Все лошадки с этими наледями, с соплями морожеными. Мужички в лаптях, одеты, закручены. А на возах сидят дети, женщины. Их везут на вокзал, в Новоельню отвозили. В Новогрудке не было широкой колеи, только узкоколейка была. Вывозили в Сибирь. А потом и я там был с ними в бараке, в Сибири.
Ядвига Владимировна Календа (1928−2008). Полька, католичка. Жила в деревне Рубежевичи нынешнего Столбцовского района:
В 1940-м <…> началіся маразы сільныя. Дома мы асталіся. Раніцай прасыпаюся і чую, што скрыжэчыць снег. Акно замёрзшы, прадула дырачку і гляджу. Там едуць падводы. Цэлы шэраг падвод, адна за адной. Ззаду ідуць мужчыны, на возе сядзяць жэншчыны (кабеты) і дзеці закутаныя. Многа-многа тых падвод была. Эта першы вываз быў палякаў у Севера-Казахстанскую вобласць. Пісалі яны потым пісьмо. <…> Іх пасадзілі в вагоны.
Пісалі, што па дароге ўміралі. Хто ўміраў, прыходят [салдаты] і выбрасывают. На астаноўках прынасілі кіпятку толька пару вёдзер, а так сваё яны елі. Туалета не было, нейкая дырка зроблена ў палу. Так даехалі туда. З саміх Рубяжэвіч [многіх] вывезлі. Я мала каго знала. Помню сям’ю Доўнараў вывезлі. Яна была ў маём класе. Мы прыйшлі [ў школу], а яе няма. Значыт, вывезлі. [Тожа вывезлі] всю сям’ю Векшы, які быў сторажам в школе. Тожа бальшая сем’я <…>. Сама больша, гаварылі, асаднікоў вывазілі, «кулакоў», багачей. <…> Было так, што тры чалавека сабіраюцца, данос зробяць, і всё. Патом імушчэства могуць забраць.
Яшчэ вывазы былі летам. <…> І нам сказалі — сушыце сухарі, вы в спіске, бо муж в плену немецкім. Вот какіе преступнікі! А ў нас абутку няма, знасіўся. Бацінкі цесныя, няма чаго абуць, пальто цеснае. <…> Тут началася вайна 22-га [чэрвеня]. Саабшчылі, што началася вайна. Несвежан успелі вывезці. А нас, наверна, транспартнікі не [змаглі ўзяць].
Геннадий Александрович Коршаковский, 1931 года рождения. Беларус, православный, из Гродно:
З прыходам Чырвонай арміі нам стала жыць лягчэй. Бацька працаваў у сувязі, меў добрыя заробкі. На стале з’явіліся цукеркі і мяса. Культурнае жыццё ажыло. Усе дзеці пайшлі ў школу.
Выступленняў супраць саветаў я не помню. А вось што помню выдатна, так гэта «чысткі». Многіх вывезлі адсюль. Вывозілі ў Казахстан былых ваенных пенсіянераў, настаўнікаў, лекараў, усіх чыноўнікаў, частку духавенства. Забралі практычна ўсю мясцовую інтэлігенцыю. Мужа маёй цёткі, былога вайскоўца, арыштавалі, і ён згінуў без следу. Цётку з сям’ёй вывезлі ў Казахстан.
Станислава Владиславовна Рой, 1922 года рождения. Полька, католичка, жила в Гродно:
Вайна распачалася 1 верасня 1939-га, калі на горад упалі першыя нямецкія бомбы. Да смерці гэтага не забудзеш. Гэта было нешта жахлівае. Мама якраз пайшла ў касцёл, была пятніца. Раптам чуем: Бух! Бух! Мы думалі, што гэта вайсковыя вучэнні. Але мама прыйшла ўся запыленая, у пабелцы.
— Што здарылася? — пытаемся мы. — Можа вучэнні пачаліся?
— Дзеткі, — адказвае мама, — гэта не вучэнні. Немец бомбу кінуў. Гэта вайна.
Адразу пачалі забіраць мужчын у армію. Забралі ўсіх маладых мужчын, якія мелі ваенныя кніжачкі, выдавалі мундыры і зброю. Між тым у горадзе хадзілі чуткі, што нехта хадзіў на рускую мяжу і клікаў сюды бальшавікоў. Клікаў, каб, значыць, дапамаглі абараняцца ад немцаў. І яны потым, калі прыйшлі, то самі казалі: «Мы прыйшлі, каб абараніць вас ад немцаў». Але тых людзей, што былі прызваныя ў польскае войска, бальшавікі забіралі і адпраўлялі ў лагеры.
Колькі было забітых сярод гараджан, я не ведаю. Многіх [бальшавікі] вывезлі. Вывезлі арганіста з касцёла. Я ішла да касцёла і бачыла, што машына стаіць. Гэта яго забіралі. Казалі таксама, што папярэдне былі зробленыя спісы. Спачатку вывазілі больш культурных, больш адукаваных людзей. Ксяндзоў арыштавалі. З нашага касцёла, касцёла францішканаў арыштавалі двух ксяндзоў — айца Дыанізыя і айца Тытуса. Іншыя паспелі схавацца па хатах у людзей. Таксама хаваўся адзін манах з кляштара. Людзі параілі яму, каб зняў акуляры, бо пазнаюць, што адукаваны, і забяруць. У адукаваных людзей наогул іншыя твары, зусім іншы погляд, нават рухі іншыя. Мой муж ішоў аднойчы па вул. Ягелонскай (сёння вул. Будзёнага), і было гэта напярэдадні Ражства. Ён быў апрануты па-святочнаму, меў пальчаткі. У той час усе мужчыны хадзілі з пальчаткамі, нават у летнюю спякоту. Яны звычайна заўсёды апраналі касцюмы, капялюшы, мелі пальчаткі. Дык вось, ішоў муж святочна апрануты, а насустрач бальшавікі. Яны ж яго, як «пана», сагналі з тратуару на праезжую частку. А ён жа рабочым быў на ферментацыйным заводзе. <…>
Калі бальшавікі вывозілі, то людзі паміралі недзе далёка. А іншым разам прыходзілі лісты, і мы ведалі, што яны жывуць у цяжкіх умовах, але ж жывуць. А немцы проста забівалі і скідвалі ўсіх у ямы. Бальшавікі таксама ў 39-м годзе растрэльвалі. Адным словам, жыццё палякаў было несалодкім і пад бальшавікамі, і пад немцамі.
Болеслава Чеславовна Куцевич, 1924 года рождения. Полька, католичка из крестьянской семьи. Жила в деревне Каменная Русота (сейчас в Гродненском районе):
Да прыходу немцаў багатых людзей у вёсцы, гэта значыць сялян, якія мелі прыслугу, асабліва не краналі. Толькі ўстанавілі вялікія падаткі. А вось пасля немцаў многія пастрадалі. Сярод іх быў і мой бацька.
Цёцю вывезлі ў Казахстан, здаецца, у красавіку 40-га года. Яна сама нідзе не працавала, а муж (Федарук Уладзімір) быў настаўнікам, а потым дырэктарам школы [ў Гродне]. Гэта была школа № 2, якая знаходзілася на вул. Паўночнай (зараз там знаходзіцца музычнае вучылішча). Потым школу ператварылі ў гімназію імя Каралевы Ядвігі. У гэты час муж ужо працаваў з настаўнікамі, павышаў іх кваліфікацыю. Магчыма, з-за яго сям’ю і вывезлі.
Лидия Кирилловна Иващенко, 1931 года рождения. Беларуска, православная, из Гродно.
В 39-м году такая стала над городом тьма! Моих братьев двоих расстреляли в 39-м году, в сентябре, когда советы зашли… Братьев убили 22 сентября. А знаете, почему? Эта молодежь, эти студенты воевали против советской власти… А мы жили на Подольной улице, такой переулочек был <…> Они вышли из этого переулка вдвоем <…> Одному [Виктору] было 18 с половиной лет, а другому [Володе] — 16 с половиной.
Брату старшему выстрелили в ноги. Это первый выстрел… Он стал кричать: «Ратунку!», то солдат подошел и в голову ему выстрелил. А младшему брату Володе в живот попали, то он еще жил. Его принесли домой, сделали носилки с одеяла и с соседом занесли в первую больницу. <…> А тогда и врачи боялись. Тогда такая была тьма над городом! Тьма над городом! Все боялись <…> И мы похоронили Витю. Шли с кладбища и пошли в больницу, Володю посмотреть. А его нету в палате. Спрашиваем у медсестры, а она говорит: «Он в морге». И назавтра его похоронили… На [кладбище по улице] Антонава они похоронены, и отец рядом.
Ирина Константиновна Шейбак (Волкова), 1926 года рождения. Беларуска, православная, жила в деревне Козлы современного Вилейского района:
А калі ўжэ граніца стала, і мы сталі пад Польшай, дык палякі асвятлялі Расею такой, якой яна была после рэвалюцыі на самай справе, а вясковыя людзі ў гэта верыць не хацелі. Ну, кажуць: «Во, бяруць падаткі, курыныя яйцы збіраюць на падатак і масла здаюць». А мужыкі збяруцца і кажуць: «Брэшуць палякі: Расея багатая, гэта яны бедныя». Па суботам чы ў нядзелю, калі быў час, мама выходзіла на ганак. Збіраліся аднасельчане, і мама ім расказвала тое, што яна чула па радзіо, якія там рэпрэсіі, якая там «ежоўшчына», як там усё робіцца. Людзі ўважліва слухалі, адходзілі і казалі: «Ваўчыха прадалася палякам, этага быць не можа». Ну, пазней яны ўсё эта атрымалі ў поўнай меры. <…>
«Вызваленне» этае, як я была ў Лунінцы, было такім чынам. У дзядзькі, які быў служачым звычайным, цётка была дома… У іх быў свой дом. У будучым [там размясцілі] райком парціі. Дом быў вялікі, і калі «асвабадзілі», дык палавіну дома аддалі пад рэдакцыю нейкай газеты. А ў палавіне, дзе нам дазволілі жыць, памясцілі ішчо жонку і сям’ю нквэдзіста. У хуткім часе дзяцьку арыставалі, і мы с цёткай хадзілі ў Лунінец пад цюрму, насілі перэдачу. На свіданіе хадзілі, но гэта было вельмі ўсё кароткае. Свіданняў жадных не было, толька адзін раз, калі сабраліся такія жанчыны, як цётка, там каля цюрмы, то вязні адзін аднаго падсаджвалі на рышоткі, і можна было хвілёва (на мгновение. — Прим. ред.) убачыць. Калі пабачылі мы дзяцьку, то ён у той час ужо быў на сябе непадобны. У хуткім часе з лунінецкай цюрмы іх павывозілі, а пазней прышлі вывозіць і цётку ў Сібір. Яго — як арыставанага, а цётку — проста ў вагон і ў Сібір.
Кристина Александровна Жулега, 1934 года рождения. Полька, католичка. По профессии — инженер. Жила в Гродно:
Калі прыйшлі бальшавікі, многае змянілася. Знайшліся гэтак званыя «актывісты», якія пачалі працаваць на новую ўладу, выдавалі нашых людзей. Калі гэта быў [дзяржаўны] служачы, то адразу трапляў у спісы неблаганадзейных, калі дзеці вучыліся ў інстытуце, то ў гэтыя спісы ўносілася ўся сям’я як «панская». Нас усіх падзялілі на «паноў» і на «рабочы клас». А былі яшчэ і «панскія прыхвасні».
З прыходам бальшавікоў пачаліся жахлівыя, жорсткія «чысткі» мясцовага насельніцтва. Людзі не маглі зразумець: чым мы правініліся? Некаторыя казалі, што прычына ў тым, што горад абараняўся. Іншыя лічылі, што знішчаць усіх вернікаў, усіх, хто хадзіў да касцёла. Напалоханыя людзі пачалі здымаць абразы і хаваць іх. Трэція казалі, што прыйшлі вызваліцелі, і цяпер усім будзе добра жыць. Розныя былі размовы. Але адно усім было зразумела — трэба было хаваць праўду пра сваё мінулае. Калі нехта раней займаў якую-небудзь пасаду, то быў вымушаны хавацца, сыходзіць, каб не быць схопленым энкавэдыстамі. Сярод тых, каго забралі, помню сям’ю Сарокі, Гелдаў, якіх вывезлі да «белых мядзведзяў». Я чытала, што вывезлі да 60% гарадскога насельніцтва.
Людзей забіралі звычайна ўначы. Прыезжаў «чорны воран» або палутарка, кузаў якой быў зацягнуты брэзентам. Энквэдысты ўламваліся ў кватэры. Людзям давалі спачатку 40, а потым — толькі 20 хвілін на зборы. Заганялі людзей у машыны і везлі на чыгуначны вакзал. Там ужо чакалі эшалоны, а дакладней «цялятнікі» або таварныя вагоны. Мы ў той час ужо жылі на сучаснай вуліцы Тэлеграфнай, паблізу помніка Элізе Ажэшка. Так плач і крыкі з вакзала даносіліся да нас. Гэта жахліва ўспамінаць. Іншым разам яшчэ дадаваліся рыкі занепакоеных львоў заапарка. Такой жорсткасці не дай Бог каму бачыць і чуць.
У горадзе казалі і пра тое, што ў Пышках адбываюцца расстрэлы. Растрэльвалі таксама ў гарадскай турме. Нашая тагачасная суседка, якая, напалоханая пераменамі, зняла абразы, а на дзвярах намалявала тры пяціканцовыя зоркі, выйшла замуж за савецкага служачага, турэмнага назіральніка. Дык вось муж прыносіў з дзяжурства палатняныя мяшочкі, напоўненыя крыжыкамі, ружанцамі, кольцамі, завушніцамі. Я прыходзіла гуляць да дачкі суседкі, і мы часта даставалі гэтыя мяшочкі і разглядывалі тое, што там захоўвалася. Сяброўка казала, што ўсё гэта «тата» прыносіў з працы. У той час я нічога не разумела, а цяпер ведаю, што гэта былі рэчы людзей, якіх, відаць, прысуджалі на смерць.
Читайте также
